В пятницу 22 октября, в день глобальной забастовки за климат, шквальный ветер повредил три зубца на Кремлевской стене. К счастью, пока на этот счет не появились теории мирового заговора о том, что американцы придумали климатическое оружие, но становится очевидно, что климатический кризис может ударить по самым защищенным и неожиданным местам.
Но климатический кризис ударил не только по Кремлю.
По данным Greenpeace, в 2021 году площадь лесных пожаров в России достигла 17,08 миллиона гектаров. Показатель стал рекордным за последние девять лет.
Я погуглил, как сильно мы пострадали в этом году от наводнений, и не знаю, как реагировать на эти цифры.
Если брать экономический ущерб, то цифры в несколько десятков миллиардов рублей не выглядят чем-то пугающим, но учитывая, что в России не любят говорить правду и честно оценивать масштабность проблем, то мне сложно всему этому верить.
Сложно перечислить все проблемы, с которыми сталкивается Россия в связи климатическим кризисом. Мы занимаем первое место в мире по территориям, и, наверное, одно из последних по пониманию связей кризиса с разными локальными проблемами. В Дагестане происходит опустынивание: связь с глобальным потеплением очевидна, но в государственных СМИ про это не говорят. Многолетняя мерзлота тает, разрушается инфраструктура по всей России. В СМИ называют цифры в сотни миллиардов рублей в год, но в стране, где общественные институты практически не работают, и каждый борется сам за себя, эти цифры не играют важной роли.
В России сложно понять эти связи, когда все борются со всеми. В России сложно верить науке, которая сильно зависит от государства. Сложно верить и цифрам, особенно когда ты сам лично ни сном ни духом не знаешь, что это там за многолетняя мерзлота. Никогда ее не видел.
И если подумать, то основные риски от кризиса для нас даже не в природных бедствиях, а непонимании, что мир меняется. Что из-за какого-то там климата мир может решить измениться и начать отказываться от нефти, угля и газа. Более 50% российского экспорта — это продажа ископаемого топлива. Сами мы от современных ВИЭ, ветра и солнца, пока получаем менее 1% электроэнергии.
Даже один из самых богатых городов мира, Москва, не успевает адаптироваться к изменениям — что остается делать небольшим селам и деревням, о которых мы все давно забыли? Все мы удивились летним наводнениям в Москве, но я даже был немного рад, так как пока климатический кризис не станет очевиден в столице, изменений климатической политики ждать не приходится, и, конечно, аспекты климатической справедливости для меня играют важную роль. Москвичам сложно понять глубину кризиса — они защищены огромным количеством денег, асфальта и развлечений, и не так зависимы от природы. И учитывая разного рода наши привилегии и возможности, мы можем и должны помогать регионам бороться с последствиями климатического кризиса. Но как?
Черное небо нависло над Россией
Когда в Красноярске в феврале 2020 года снова объявили режим черного неба — а это происходит в частности из-за сжигания бурого угля в регионе, — мы решили организовать акцию солидарности с Красноярском. Мы по всей России вышли на пикеты — от Москвы до Владивостока. Нас было всего несколько десятков человек, но это было что-то удивительное для России, и в итоге наши одиночные пикеты ретвитнула Грета Тунберг, и на это обратили внимание СМИ.
Про это написали оппозиционные политики: помню, ретвитнула Любовь Соболь, разные известные блогеры, даже локальное правительство в Красноярске как-то ответило. Было смешно, что на проблемы в Красноярске Грета Тунберг отреагировала раньше, чем те люди, которые по идее этим должны заниматься.
Да, это только начало пути, начало понимания связи разных локальных проблем и глобального кризиса, от которого уже пострадают все, но подобные акции солидарности вдохновляют нас всех продолжать борьбу. Нет, не только с системой, но и с климатом. Климатом депрессии и выученной беспомощности.
Тогда же я еще до пандемии я поехал в Новокузнецк посмотреть, какой же ценой добывают уголь в России. И первое мое ощущение от этого города было: «Как так можно жить?! Вам не жалко детей?» И я удивлялся, как такое вообще возможно. Мне хотелось что-то сделать, я тогда еще написал статью про свою поездку, которую не получилось нигде опубликовать из-за начала пандемии.
По данным «Экозащиты», в 2019 году смертность в Кузбассе была на 16% выше, чем в среднем по России (1228,1 против 1425,7 на 100 тыс. человек). С 2003 по 2019 год заметно увеличилась смертность от злокачественных новообразований на 100 тыс. населения — с 208,94 в 2003 году до 240,8 в 2019 году. Смертность от болезней органов дыхания в Кемеровской области, по официальной статистике, уже почти 30 лет значительно превышает общероссийский уровень: 75,95 человека на 100 тыс. населения в Кузбассе против 58,98 по России.
И это не просто цифры, а истории миллионов людей, жизни которых зависят от добычи угля.
России нужен справедливый энергетический переход, России нужны климатические активисты, которые будут требовать изменений климатической и экологической политики, но самое важное, что сейчас нужно россиянам, — это посмотреть ужасной правде в глаза. Правительство ничего не делало десятки лет, отрицало кризис, нас ждут сложные годы, но выбора у нас нет.
Простых решений нет, нам нужно бороться против законов об иностранных агентах, с которыми независимые СМИ не могут функционировать, нам нужно просвещаться, требовать освобождения политических заключенных. Климатический кризис — это кризис прав человека, это кризис, который усугубляет все остальные проблемы. А самое уязвимое место в России — это не Кремль, а мы, обычные люди, которые боятся за свое будущее, но все равно что-то делают, так как цена бездействию слишком высока.
Наше будущее не измерить деньгами, наше будущее важнее политики.
