«Господи, если б это был открытый процесс, если б я могла выступить и задать два-три вопроса, дело бы обрушилось. Вы знаете, я все это время только одного хотела, чтоб при всех…» — наивно мечтала героиня. Адвокат ей отвечал: «Статья сто одиннадцатая Конституции предусматривает некоторые исключения из принципа открытого разбирательства <…> Но конечно же… Мирабо когда-то сказал: „Дайте мне какого хотите судью — пристрастного, корыстолюбивого, даже моего врага, — но пусть он меня судит публично“».
Мирабо и не снились судьи вроде Юрия Массина, что ведет процесс во Втором западном окружном военном суде, где обвиняют в «оправдании терроризма» прекрасных барышень — автора спектакля «Финист ясный сокол» Женю Беркович и автора одноименной пьесы Светлану Петрийчук. Да и судья Массин, судя по всему, не готов к публичности.
60 лет назад
А цитата взята из рассказа Ильи Зверева «Защитник Седов», повествующего как раз о кровавых судах 1930-х. Этот рассказ возникает у меня в памяти, как только речь заходит о схожести наших дней с эпохой Большого террора. И прежде чем вернуться к текущему разбирательству — дикому, иррациональному, обессмысливающему и обесценивающему саму идею судебного процесса, я расскажу об авторе и герое этого небольшого, на восемь страниц, рассказа.
Илья Зверев (1926–1966) — не самый известный писатель, в первую очередь потому, что не дожил и до 40, мало успел, зарабатывал очерками и фельетонами, о которых Бенедикт Сарнов в послесловии к посмертному изданию писал: «И вот мы читаем сегодня эти давние, почти тридцатилетней давности, очерки, рассказы, фельетоны. И тоже отмечаем: "Это есть". "И это есть тоже". "Этого нет и, надеемся, никогда больше не будет". "А это есть и, похоже, будет еще долго"».
Может быть, кто-то вспомнит имя Зверева благодаря скульпторе Вадима Сидура — он автор надгробия писателю на Переделкинском кладбище, модель памятника участвовала во многих выставках. Упомянутый рассказ написан в 1963-м и посвящен Владимиру Россельсу (1887–1971) — адвокату, в 1937–1938 годах не боявшемуся выступать в защиту приговорённых к расстрелу. Представьте, были такие. В 1966-м была издана книга «Судебные защитительные речи», куда вошли выступления Россельса, и это была первая в СССР публикация адвокатских речей. В 1988-м режиссер Евгений Цымбал снял по рассказу короткометражный фильм, с гениальным Владимиром Ильиным в главной роли, по сценарию Марии Зверевой, дочери писателя. Шла перестройка, об ужасах прошлого заговорили вслух. Московская коллегия адвокатов устроила показ фильма, и там я увидела людей, знавших Россельса, перечислявших по памяти его подвиги.
Примерно в то же время друг-адвокат как-то пришел и радостно сообщил: «Представляешь, оправдательный приговор!» А в ответ на мое недоумение объяснил, что на его памяти оправдательных приговоров не бывало — если судья не хотел сажать, тюремный срок исчислялся временем, уже проведенным за решеткой в ходе следствия. Потому что оправдание означало, что следствие не доработало, а признать это было никак нельзя. На всякий случай напомню, что в 1984-м, за год до начала перестройки, еще вполне сажали за инакомыслие.
А в 1930-е, как мы знаем, и инакомыслящим не надо было быть, чтобы попасть в лагеря или быть расстрелянным по приговору «тройки», безо всяких адвокатов — и слово «адвокат» было заменено на «защитник», и формальные нормы юриспруденции как будто перестали существовать. Но в этих условиях нашелся защитник Седов, которого Большой Прокурор в рассказе называет блаженным.
Вот еще, оттуда же: «…В прокуратуру Союза можно было пройти просто так, без пропуска, хотя в других, в тысячу раз менее важных учреждениях были введены исключительные строгости при входе и выходе. Тут распахнутые ворота имели свой смысл: любой трудящийся, заподозривший кого-нибудь в шпионаже, диверсии, вредительстве, подкулачничестве, связи с врагами народа или еще в чем-нибудь, мог в любое время дня и ночи прийти и сигнализировать».
Театральный терроризм
Я цитирую рассказ, написанный 60 лет назад, и думаю о сегодняшних адвокатах Жени Беркович (Ксении Карпинской и Елены Орешниковой) и Светы Петрийчук (Марии Куракиной и Сергее Бадамшине), о других адвокатах, защищающих политзэков. Героические защитники героических людей, мы же помним: в октябре прошлого года были арестованы адвокаты Алексея Навального Игорь Сергунин, Алексей Липцер и Вадим Кобзев. И тогда же приняли поправки к законопроекту «Об адвокатской деятельности и адвокатуре», позволяющие лишать адвоката его статуса «в случае выявления его отъезда на постоянное место жительства либо на срок более года» за границу. Поправки противоречат Конституции РФ, но законодателям плевать.
Еще три года назад Россию вынужден был покинуть адвокат Иван Павлов, обвиненный в «разглашении тайны следствия (ст. 310 УК) по делу его подзащитного — советника главы Роскосмоса, журналиста Ивана Сафронова». Следствие сочло преступлением, что адвокат передал журналистам постановление о привлечении Сафронова в качестве обвиняемого и сообщил о появлении в деле секретного свидетеля. За что получил сталинский срок.
Перечисление можно продолжить, но все это дела, возбужденные по политическим мотивам. Безусловно с начала и до конца сфабрикованные, сочиненные, в отсутствие хоть какой-то доказательной базы, с заранее написанным приговором, но современные российские прокуроры и судьи — история сохранит для нас их имена — уже привыкли квалифицировать политическую деятельность или как терроризм, или как измену родине.
Тут же не политика, тут у нас театр — за него на нашей памяти тоже уже судили, и не раз. Новизна нынешнего театрального дела однако, в отличие, например, от дела Седьмой студии, состоит в том, что тогда на режиссера и руководителей театра пытались повесить экономическое преступление. Теперь же финансовую составляющую заменили терроризмом, что и позволило перевести дело в юрисдикцию военного суда. Это происходит одновременно с реальными терактами — как в «Крокус сити холле» или как в Ростове-на-Дону, где в минувшие выходные реальные уголовники в СИЗО взяли в заложники свою охрану
Но в терроризме обвиняют искусство и тех, кто его создает. Это, пожалуй, впервые.
Суд без театра
Все же театр — не завод (или партия, университет, больница). В театре привыкли работать на публику и хотя бы иногда от нее зависеть. Тут важно сохранить если не репутацию, то хоть какое-то лицо, которое должно нравиться. Возможно, поэтому персонажей по-настоящему надежных, присягнувших власти на верность именно в театральной среде оказалось мало. Потому, видимо, и отдали уже действующим руководителям трех московских театров — Константину Богомолову, Владимиру Машкову и Евгению Герасимову — еще по одному коллективу, в те же нечистые руки. Других лояльных не нашлось — это единственный момент, который хоть как-то радует.
И по той же причине суд этот ни у кого из театральных людей не встретил понимания. С творческой манерой и трактовками Жени можно спорить, но для режиссера несогласие с трактовкой коллеги — не повод его преследовать. На фоне исчерпывающих выступлений звезд (свидетелей защиты) — Вениамина Смехова, Ксении Раппопорт, восхищавшихся спектаклем, полнейшим бредом звучало блеяние свидетеля обвинения Владимира Карпука. Кто это? Якобы актер, присутствовавший на читке пьесы на фестивале «Любимовка», но никто его не знает. Даже в условиях повсеместного доносительства и готовности многих деятелей театра ублажать власть всеми доступными способами никто из узнаваемых персон оказался не готов врать под присягой и обвинять режиссерку и драматурга в преступлении века. До этого не опустились ни авторы подметных телеграм-каналов, последовательно громящих современный театр, ни даже нынешние эксперты и члены жюри обновленной премии «Золотая маска».
Хотя среди них наверняка есть и выгодоприобретатели этого процесса.
Многие профессионалы из театральной среды убеждены, что и сама эта история затевалась в том числе из мелочных побуждений прибрать к рукам главную национальную театральную премию, которая непростительно долго сохраняла независимость. Чтобы интрига удалась, следовало дискредитировать прежнее руководство премии, а для этого опорочить кого-нибудь из ярких лауреатов прошлых лет. Но одни лауреаты оказались за границей, другие слишком знамениты и неприкасаемы. Ловко вброшенные кандидатуры Беркович и Петрийчук, не приписанных к партии власти (которой, видимо, тоже требовался громкий процесс над противниками Z-культурки), всех заинтересованных устроили — и дело в буквальном смысле пошло. В списках членов экспертных советов и жюри «Маски» сезона 2023–2024 годов нет уже, кажется, никого из «стариков», что косвенно подтверждает версию.
Разумеется, сюжет с «Золотой маской» — лишь версия происходящего. Но, в отсутствие других версий, довольно убедительная и подтвержденная дальнейшим ходом событий. Спектакль по пьесе, составленной на основе протоколов реальных судов над девушками, обманом вовлеченными в преступную среду и едва не ставшими «женами» исламских боевиков, был задуман и поставлен как профилактика терроризма и его предупреждение. Однако обвинен в пропаганде терроризма — Оруэлл побеждает в стране, о которой писал.
Театр, а не суд
«Когда обвинению очень сложно, но нужно, — комментирует ситуацию телеграм-канал «ВЛагерь», — один из приемов идет в ход:
— допросить опера ✔️
— найти и допросить секретного свидетеля ✔️
— провести закрытое судебное заседание ✔️
Ну что ж, ✔️✔️✔️ в одном деле не каждому достается».
Жене со Светой как раз досталось, но опер и секретный свидетель в нашем случае — два в одном. Пока неравнодушная публика с увлечением разбирала и обсуждала публиковавшуюся телеграм-каналом «Адвокаты PRO людей» стенограмму судебных заседаний (по цитируемости с ней сравнится разве что стенограмма суда над Бродским), сторона обвинения ее тоже изучала. И пришла к неутешительному выводу, что свидетели их никуда не годятся. Тогда и возник анонимный секретный свидетель, которому прокурор присвоил имя Никита, и люди из театральной среды назавтра после его допроса гадали, кто бы это мог быть. Свидетель ничего не помнил, ничего не знал.
Судите сами:
Женя: Есть ли хоть одна счастливая и сложившаяся история в спектакле?
Никита: Не помню. Но героиня, которая играла Варвару Караулову, она нашла любовь. Веру в идеологию радикального ислама.
Женя: Помните ли вы [в спектакле] историю, где погиб хотя бы один ребенок?
Никита: Не помню. Но мы можем предполагать, что не все героини были честны.
Женя: Рассказывается ли в спектакле, что кто-то пережил насилие в семье?
Никита: Я не помню. Мы уже часа два сидим. У меня уже голова кругом.
Женя: Вам известно понятие испанский стыд? Но я его снимаю.
«Свидетель» путался в соплях, измененный компьютерной программой голос не оставлял сомнений, что за стенкой скрывается человек не из театра, а из органов.
И сразу после его допроса обвинение выступило с ходатайством о дальнейшем проведении суда в закрытом режиме. Почему? Потому что в адрес участников процесса якобы еще в мае поступали угрозы. Где? В комментариях к постам в телеграм-канале «Адвокаты PRO людей», статьям в «Коммерсанте» и публикациям в сети «ВКонтакте». Адвокаты, ознакомившись с представленными материалами, нашли, что оформлены они ненадлежащим образом, а угроз в них, напротив, не нашли. Но судья внял настояниям прокурора.
Последние голоса из клетки прозвучали перед закрытием последнего открытого заседания:
Светлана Петрийчук: Если комментарии от 24 мая, а закрыть хотят 13 июня — очевидно: нарушен принцип состязательности.
Женя Беркович: Если не стыдно, ну закрывайте.
Публика покинула зал, и на следующие заседания, которые должны состояться 24, 25 и 26 июня 2024 года в 11:00, никого не пустят. В военных судах случаются закрытые процессы, но такого, чтобы суд закрывали посредине, говорят, еще не бывало — в таком случае у нас премьера. В целом театральная лексика, как ни странно, годится для описания этого процесса.
Когда-нибудь, даст Бог, мы увидим реальный документальный спектакль по его стенограмме.
А пока мы замерли в ужасе, и даже адвокаты лишены права сообщать детали — не будет больше рисунков, фотографий и стенограмм. Увидеть обвиняемых в следующий раз можно будет только на оглашении приговора, который вряд ли порадует. Но ждать худшего — не наш путь.
