«Все будет только хуже»: почему будущее больше не вдохновляет?

Прогресс человеческих взаимоотношений связан как с верой в технический прогресс, так и с надеждами на будущее — причем не абстрактное, а то, которое уже определимо; которое не за горами, при нашей жизни.

Вера и надежда — вещи сугубо нерациональные, принципиально хрупкие. На этом хрупком фундаменте, однако, построена вся система современных экономических отношений: мы инвестируем в будущее, веря, что завтра будет лучше, чем вчера. Мы берем займы и кредиты в расчете на лучшую жизнь. Современная экономика построена на том, что мы доверяем будущему. Когда мы перестаём ему доверять, случаются экономические и экзистенциальные кризисы. 

В последние сто пятьдесят почти лет, примерно с 1880-х годов, европейский и американский континенты существовали в следующей парадигме: 20 лет бурного прогресса — 5 лет войны — и вновь 20 лет надежд и прогресса. Например, период с начала ХХ века и до 1914 года можно назвать обнадеживающим рывком человечества вперед; затем бессмысленная мировая бойня с 1914 до 1918-го. 1920-1930-е — вновь подъем, оптимизм, надежда. И опять — самая чудовищная из всех войн, Вторая мировая. Затем — новый скачок вперед; невиданный технологический и человеческий прогресс в 1950-1960-е. В 1970-е опять спад — но до мировых войн, по счастью, не дошло. Наконец, последний из периодов оптимизма — 1985-2014-й — длился более 30 лет, дольше, чем обычно. Распад тоталитарных режимов и конец противостояния идеологических систем придали невиданное ускорение мировому движению вперед.

С аннексии Крыма путинским режимом маятник истории опять качнулся в обратную сторону.

Итак, человечество движется скачками, от надежд к разочарованиям и обратно. Что нового в нынешнем кризисе?

Скептицизм миллионов ставит сегодня под сомнение сами понятия прогресса и будущего. И впервые, может быть, за века принимает форму активного неприятия, экзистенциального недоверия, сознательного отказа от будущего. Это не ностальгия, а почти принцип жизни. Собственно, бессознательная цель войны против Украины, родившаяся в голове у диктатора Путина, — война с самой реальностью, желание отменить историю, повернуть ее вспять, — вполне вписывается в этот дискурс «отказа от будущего». Война для архаического осознания — возвращение к «норме» и к истории. Казалось, что эти представления окончательно ушли в прошлое после двух разрушительных мировых войн в XX веке; мировые процессы индустриализации, урбанизации, секуляризации логичным образом закрепили переход массового сознания от архаического к модернистскому; постиндустриальный период (с конца ХХ века), требующий от человека креативности, а не просто автоматического выполнения функций, тем более способствует этой модернизации сознания. И вдруг — массовый прыжок обратно, в мир средневекового мышления, в основе которого было ожидание неизбежного апокалипсиса как расплаты за общие грехи (но при этом и — парадоксальным образом — последнего акта высшей справедливости). На бытовом уровне это можно обозначь расхожей сегодня фразой «все будет только хуже и хуже». Что это за ментальный сбой?

Плохое будущее

Заметим: XX век был (за исключением войн) устремлен в будущее: от советской утопии о царстве социальной справедливости — до общепланетных утопий «вечного мира», мира как единого дома после 1945 года; от покорения космоса и распада имперской и колониальной систем — к торжеству мира как единого информационного пространства.

Полеты на Луну и Марс, жизнь в иных галактиках считались близкой реальностью еще с середины ХХ века, никакой «усталости от прогресса» и «страха перед будущим» не возникало, и даже напротив: крах тоталитарной системы в 1980-е усилил надежды на осуществление, наконец, «хорошего будущего». Как ни странно, именно в этот период общих надежд появилась первая весть о конце будущего: Фрэнсис Фукуяма с его «Концом истории» («Конец истории и последний человек», 1992). Фукуяма имел в виду, что у человечества теперь нет иного пути, кроме как двигаться сообща к демократии. Он вовсе не отрицал будущее; просто утверждал, что это будущее безальтернативно. На самом деле много чего случилось с тех пор; мир, по Сэмюэлю Ф. Хантингтону («Столкновение цивилизаций», 1996) распался на шесть центров влияния вместо двух.

Однако даже сам тезис «ничего уже не случится» вовсе не выглядел успокаивающе и воодушевляющее.

Интересное наблюдение российского поэта Марии Степановой: после «Back to the Future» (1985) не появилось ни одного фантастического фильма, где был бы описан вариант «хотя бы приемлемого будущего». Зато снято огромное количество фильмов, где предсказано будущее катастрофическое. Почему скомпрометирована сама идея будущего?

Считается, что человек устает от слишком быстрых и резких перемен. «Слишком быстрое будущее» — говорим мы в таких случаях. Это стало уже общим местом. То, что вчера казалось мечтой, сегодня уже реальность. Быстрое будущее, однако, фрустрирует: мы не успеваем к нему приготовиться. Парадокс в том, что будущее всегда планировалось, а теперь оно вышло из-под контроля человека. Теперь будущее наступает каждый день. Новость живет минуты — и сменяется другой новостью (к сожалению, чаще всего еще более ужасающей). Поэтому теряется само объективное понятие будущего — нет дистанции. У будущего почти нет времени — оно сразу становится настоящим и прошлым.

Изменилось, таким образом, восприятие будущего. Можно было бы сказать, что будущее исчезло потому, что оно все время с нами. А не — перед нами. Мы перестали его отличать от настоящего и прошлого.

Разрыв между техникой и этикой

Символом этого «быстрого будущего» стали для большинства новые информационные технологии (интернет, соцсети, упрощение вследствие технологизации множества бытовых процессов). Однако прежде казалось, что доступность и открытость новых средств связи в XXI веке будут способствовать снятию основных конфликтов — от социальных до национальных: «Люди будут больше общаться и лучше поймут друг друга». Общение само по себе — продолжая идеи немецкого философа Юргена Хабермаса — важнее, чем консенсус или компромисс: общаться — это значит уже «быть здесь», то есть не замкнуться в искусственном коконе превосходства или игнорирования других.

Это логично — так казалось многим. Однако история человечества, к сожалению, не любит слова «логика».

Коммуникация, по выражению французского этика Поля Рикера, — это «не говорить, а ждать Другого». Стало быть, успех коммуникации относится не к технике в первую очередь, а к этике. Сегодня есть огромный разрыв между техникой и моралью. Человечество оказалось как бы усыплено стремительным ростом технических возможностей — и передоверило этику прогрессу: «этика сама подтянется за технологией». (Заметим, точно ту же ошибку допустили и российские демократы в 1990-е, полагая, что новые социальные отношения вследствие наступившего капитализма «сами собой» приведут и к изменениям сознания.) Но этика — духовная практика прежде всего; ей надо учиться. Вполне традиционная человеческая практика, известная еще со времен Нагорной проповеди; но без этой практики никакие технологии не способны привести к фундаментальным переменам. Современности, кстати, в широком смысле тоже надо «учиться» — ибо она требует постоянной смены наших поведенческих практик.

Прогресс в сфере коммуникации заметно опережает другие сферы. На уровне коммуникации «будущее», можно сказать, достигнуто; следующий шаг человечества, допустим, телекинез или психокинез. Переход на уровень, который потрясет основы человеческого существования. И тут опять потребуется принципиально новая этика. 

Будущее без других

В консервативном взгляде на мир (у европейских или американских умеренных правых) есть минимум одна здравая мысль, которая подтвердилась в 2022 году: прекрасный мир будущего оказался не приспособлен для купирования угроз настоящего. Демократический «хороший мир» стремится защищать идеалы и идеальные ценности — но с трудом способен защитить свои границы.

«Прекрасное будущее» нельзя построить на отдельно взятой территории — пусть даже и «свободного мира». Будущее нельзя построить без Других. Это тем более актуально в связи с подъемом «глобального Юга». Считаться, учитывать в своих поступках весь мир целиком, а не только собственную страну или даже континент — есть в своем роде новая оптика, необходимая в XXI веке. 

Но в этом контексте Другие — это прежде всего диктаторские режимы с их желанием навязывать остальному миру собственную волю и решать все вопросы при помощи силы. Пока наряду с цивилизованными режимами существуют диктаторские (Россия, Китай, Иран, Северная Корея), нельзя прогнозировать и гарантировать будущее (путинская война еще раз наглядно показала это). Диктаторы используют уязвимость, прозрачность, хрупкость демократий: современные диктатуры сумели «перепрошить сервера» — использовать лучшие достижения человечества для разжигания вражды и ненависти. Причины войн теперь могут быть совершенно абстрактными: они являют собой почти неприкрытую месть, зависть, ненависть. Голая злость диктатора теперь может стать преградой для будущего и угрозой для человечества. Архаические позывы вполне способны уничтожить весь мир — если диктатор обладает ядерным оружием.

Этим можно объяснить массовое отрицание прогресса или неприятие будущего: как вы его сможете сберечь, этот хороший мир? — спросит обыватель. И будет прав в своем скептицизме. Большинство людей предпочитают стоять на почве реальности: они думают прежде всего о безопасности того, что уже создано. А сохранить новый мир все сложнее — сложные системы уязвимее.

«Пусть будущее будет менее прекрасным и технологичным, но чуть более надежным» — таков принцип нового скептицизма, и это можно понять. Немецкий мыслитель Ханс Йонас еще в 1975 году писал («Принцип «ответственности»), что после изобретения ядерного оружия главным принципом человечества стало «не желать еще лучшего, а не допустить худшего»). Будущее ненадежно, не внушает доверия. Оно как красивый игрушечный автомобиль: можно любоваться, но никуда не уедешь. Будущее нужно создавать с учётом старых опасностей — и это вполне понятный теперь, после 2022 года, скептицизм.

Большие нарративы и причастность к истории

Понятие «прогресс» подразумевало — начиная с Возрождения — улучшение самой человеческой природы: представление, что «человек способен стать лучше». Добрее, умнее, разумнее, не вести войн, жить в мире с другими (это сформулировал Иммануил Кант в своем знаменитом трактате «К вечному миру», 1795). Сегодня мы наблюдаем яростное сопротивление самой этой идее — что человек может стать лучше. «Мы не хотим становиться лучше» звучит сегодня как лозунг миллионов, путь и не артикулируемый открыто.

Антипрогрессизм стал активной позицией. Кое-где (например, в России) он даже принимает форму «мы назло вам будем вести себя хуже», отстаиваемую в том числе и на теоретическом уровне, как, например, у одного из идеологов путинского режима Александра Дугина. Почему случился этот антиэтический поворот? 

Совершенствование человека — индивидуальная практика, направленная внутрь себя и требующая личных усилий. Когда улучшение становится внешним лозунгом, требованием и даже условием конкурентной борьбы — это часто вызывает обратную реакцию, активное неприятие и даже сопротивление. Совершенствование должно быть желаемой практикой, но не принудительной. И задача цивилизованного мира сегодня в том, чтобы отыскать сложный баланс между побуждением, в том числе и материальным, к тому, чтобы «становиться лучше», — и свободным пространством для собственного решения человека о себе.

Писатель Владимир Сорокин говорит: хорошая литература отличается от плохой тем, что оставляет для читателя зазор, воздух для собственного размышления (со-мышления). Человек должен иметь свободу выбора — даже в вопросе о том, с какой скоростью и в каких темпах ему становиться лучше.

Например, концепция толерантности предполагает начать с завтрашнего дня «всем стать лучше». Но «все» не находятся в равных стартовых условиях. Века угнетений не проходят даром: разговор о травме и вине перед прошлым неизбежно активизировал ощущение травмы — во многих. Дискурс толерантности невольно поделил опять человечество на угнетённых и угнетаемых, на жертв и насильников — но теперь уже задним числом. Дискурс, направленный в будущее, обернулся реактивацией прошлого. 

Выход из этого тупика представляется в том, чтобы отказаться от концепта жертвы. Это возможно только с помощью вовлечения большинства людей в будущее. Для этого нужны артикулированные нарративы «реального будущего», а не утопического — а также ощущение причастности к истории.

Причина нынешней фрустрации, разочарования, неверия также и в том, что люди потеряли собственное ощущение причастности к истории. Да, мы живем в эпоху индивидуализма — но человек по- прежнему «общественное животное»; люди по-прежнему нуждаются в причастности к общему делу, к большим нарративам, если угодно.

Парадоксально, но психологической причиной принятия войны в России часто становится именно желание «быть в истории» (война — это самый простой, хотя и кровавый, и бесчеловечный способ почувствовать «общность»). Человеку необходимо вернуть ощущение причастности к большим нарративам; как это сделать без войны? Как вернуть массовому человеку ощущение творца истории — избегая при этом тоталитарных практик?

Как должна выглядеть коллективная утопия в XXI веке — с его подчёркнутым индивидуализмом?

Для всего этого, на мой взгляд, опять же, понадобится не что иное, как новая этика, этика XXI века, в своем роде очередной этический договор для человечества, соответствующий новым технологическим высотам. Чтобы прогресс и будущее стали более осмысленными. Принципиально важно, чтобы новая этика (прообразы которой уже сегодня можно разглядеть) представляла собой не бонус для VIP-клиентов, а базовую опцию для максимального числа участников будущего.